тестовый баннер под заглавное изображение
Он говорил без перерыва, не просил воды или чая. Говорил о самом больном, что жило в прошлом и живет в настоящем. А больное — для него родное на всю жизнь — это МХАТ. И собственный театр, что спрятался во дворах Петровки, — его он создал в 85 лет. Более отчаянного человека представить себе трудно. Итак…
Я думал, шутит, так не бывает, а он: «Бывает, иди». Это надо было пережить, и я ушел. В ночь. Написал заявление, что ухожу. Пришел почему-то ко МХАТу, звоню Станицыну (он рядом жил). Я наглый, спрашиваю, можно ли зайти. «Конечно». А у меня жизнь кончилась. Поднялся, Виктор Яковлевич в тренировочном костюме разбирает марки. Когда он умер, у него на книжке было 58 копеек (!!!), старые «Жигули» и двухкомнатная квартира — у народного-то артиста, профессора, четыре раза лауреата Сталинской премии. И зарплата 500 рублей — их пять человек во МХАТе столько получали.
Полчетвертого утра. Виктор Яковлевич слушал меня, слушал, а потом говорит жене: «Маша, дай Севке полстакана водки и яичницу сделай». А уже утро, и нам с ним в школу-студию идти, у нас с ним курс, где учились Акулова, Крючкова. Но он повел меня не к студентам, а в музей. Попросил две подшивки, и на мой вопрос: «А как же занятия?» — сказал: «Садись, читай».
Я, как дурак, сажусь, читаю: из 86 рецензий на «Пиквикский клуб» только шесть хороших. А спектакль-то шел тридцать лет, каждый исполнитель в нем — гений. Потом читаю про Качалова: «клоун», «декламатор», «ничего настоящего», «периферия». Я закончил, а Станицын мне: «Теперь ты знаешь, как к критике относиться, пошел заниматься!». Вот это школа Станицына — ты не имеешь права сдаваться. И заставил меня ставить отрывки, но не со студентами, а уже с корифеями, и я начал ковыряться.
Потом на каждой моей постановке он стоял в кулисах: «К сожалению, хорошо».
