тестовый баннер под заглавное изображение
Некуда деться
Короткая жизнь Марины Цветаевой — классический пример неприкаянности, ненужности, излишности Поэта в могущей легко обойтись (и обходящейся) без него грубой материальности. Рок античных героинь, преломленный условиями ХХ века, подтверждает аксиому: Художнику — подлинному, мятущемуся, страждущему, алчущему гармонии и совершенства — плохо всегда и всюду (зато приспособленец-штукарь найдет теплое место везде, при любом режиме и любой власти).
Бежала от полыхающей, раздирающей Россию кровавой революции, но и в тихой, казалось, уютной Чехии, и в утонченно равнодушной Франции не обрела отдохновения и покоя: эмигранты-соотечественники, тоже обломки рухнувшей империи, тоже потерпевшие бедствие, тоже несчастные (чуткие? сострадательные? религиозные? собратья и сестры по перу?) затравливали и затюкивали независимо гордую Кассандру предфашистской формации. С волками выть по-волчьи хоть в петербургских и московских трущобах, хоть в пражских и парижско-нотрдамских пенатах, либо ретироваться из стаи. Куда?
Вернулась на родину (из огня в полымя), ставшую советской, слепо не понимая: причина неприятия и гонений — не окружающая бутафория, а несозвучный юдоли земных страстей божественный (проклятый людьми) дар, он — в каком бы обличье ни предстал — источник и притяжение гибели, внешние обстоятельства — лишь антураж, декорация, разномастная воинственная раскраска неизбывного жребия, сценический реквизит длящейся на подмостках веков драмы, запечатленной Софоклом и Еврипидом (и Пушкиным в кратком диалоге царя-ирода и блаженного юродивого, у которого дети отняли копеечку). Единственное прибежище не от мира сего совестливых провидцев — собственный мир фантазий и грез, развеиваемый холодными происками жестокости, вдребезги разбиваемый пушечными залпами, заставляющими Музы умолкнуть, и газовыми камерами концентрационных лагерей, намертво запечатывающими, зажимающими рот Корчакам, Фучикам, Лоркам, Аннам Франк.
Вектор смысла
Остров Крит. Меж отреставрированных, прилизанно живописных руин дворца царя Мидаса и лабиринта, где обитал чудовищный Минотавр, бродят толпы туристов….
Остров Родос, где некогда возвышался рукотворный Колосс, поразительной высоты маяк (его условные останки тоже вроде бы сохранились), манит еще и бархатными пляжами….
Во Флоренции принимает группы экскурсантов домик (гипотетический, но правдоподобный) Данте. В Риме льнут к развалинам Колизея интеллектуальные приезжие зеваки. В ватиканских музеях, в соборе святого Петра можно тронуться умом от сонма воображаемых теней прошлого, витающих меж плотски осязаемыми посетителями, причем тени воспринимаются более сущими… Памятник мудрецу Марку Аврелию вряд ли заставит кого-то погрузиться в его наставления грядущим поколениям. В Вероне стою под импровизированным балконом Джульетты. В Венеции, возле Дворца дожей, нанимаю гондолу, плыву под мостом Вздохов по направлению к молящейся на ночь Дездемоне, сопровождаемый «Венецианским купцом» Шейлоком…
Теми же улочками, что утюжу я, странствовал по Праге бравый солдат Швейк… Сколько пива утекло с той поры, а уважающие себя визитеры считают долгом выхлебать кружечку в компании вымышленного (опять-таки более реального, чем многие миллионы безликих землян) персонажа…
По камням Вены и Зальцбурга, которые попираю я, ступал отравленный завистниками или все-таки сраженный чумой Моцарт…
На Кипре следую маршрутом воскрешенного Христом Лазаря, здесь он почил, здесь проповедовали апостолы Павел и Андрей Первозванный…
В Иерусалиме, по дороге от храма гроба Господня к Голгофе, мысленно воспроизвожу новозаветные Евангелия… На берегу Геннисаретского озера с веранды летнего кафе смотрю на воды, по которым как посуху шагал, восхищая учеников необходимым им чудом, Мессия.
Что значили бы сухие географические поименования без одухотворения волшебством литературы, архитектуры, живописи, кино, без обессмертливающих карнавальных масок, иконописных ликов и возрождающихся из стучащего в сердце пепла легенд? Затверженно и косноязычно повторяли бы мы пустые звукосочетания…
Произнеси: «Петербург»; кликни (не компьютерной мышью, а устно): «собака Баскервилей», «кот Бегемот» или «Кот в сапогах» (!), и в сознании — вихрь эмоций, калейдоскоп картин, цитат, воспоминаний (о том, чего не было, но что еще как утвердилось и овеществлено!), каскад метафор, клубок (незапутанно внятных) ассоциаций: медный всадник «на берегу пустынных волн», сумасшедший Евгений и записки другого сумасшедшего о мартобрях, и записки из подполья, и сумасшедший Гоголь, и полусумасшедший Достоевский, Невский проспект, Акакий Акакиевич, шинель, бредущий с топором Раскольников, станционный смотритель, Мойка, Черная речка, Сенатская площадь, декабристы, «Блокадная книга», Васильевский остров, куда с Венецианских островов перекинут мост поминовения автора строк о том, что каждый сам себе царь и верблюд…
Данте изгнали из Флоренции, Бродского — из Ленинграда, Пастернака — из Союза писателей в онкологическое истязание, Пушкина, Лермонтова, Цветаеву, Мандельштама, Маяковского, Есенина — из не прожитой до половины-середины (по общепринятым мерками и дантовским стандартам) жизни… За что? За то, что говорили невпопад (или, напротив, прицельно и развенчивающе безоглядно?), были провидцами, знали о людях больше, чем миллионы двуногих сами о себе, бросали незрелым современникам в лицо перчатку правды?
Поражаешься мужеству женственного Оскара Уайльда, выбравшего тюрьму, отдавшего предпочтение каторге, а не бегству, не позору самопредательства, не уступившего фарисеям ни дюйма убеждений, демонстративно противопоставившего посягательствам ханжей и мракобесов свободу и право не соглашаться и не подчиняться навязываемой фальши.
Те, кто вынес ему приговор, неужто не читали его пронизанные человеколюбием сказки, пьесы, притчи? Читали, но были не в состоянии (умышленно не желали?) по достоинству оценить его парадоксы, афоризмы, тончайший юмор… Неужто не усомнились в своей дремучей неправоте?
Вот ключ к истолкованию непримиримого противоречия: отсталой затхлости и опережающего свое время мышления, конфликта убогой зависти и превосходящей посредственную расхожесть трафарета, дерзости лукавых передразниваний: Россия, Лета, Лорелея, Марина, Медея, Ифигения, Пенелопа… Сопряжения упорядочивают хаос, обнаруживают в разобщенности вектор созидательного смысла. Данте изгнан из Флоренции, как Адам и Ева из рая, Байрон отправился с Туманного Альбиона искать счастье по свету (как Чацкий), Роман Поланский мечется (как набоковский Гумберт) по странам и континентам…
На чьей стороне истина?
Есть ли нам нынче дело (и какое нам нынче дело) до того, что в подернутом неясной (или более чем прозрачной) дымкой прошлом (а всего-то 80 лет миновало, длина одной человеческой судьбы!) Марина Цветаева свела счеты с жизнью? Застрелился Маяковский? Повис в петле Есенин?
Оставим в стороне конспирологические теории и не конспирологические исследования о кончине двух означенных выше стихотворцев мужского рода, согласимся с тем и остановимся на том, что Смерть витала над головами многих выбившихся из казенного строя неугожденцев и сконцентрировалась в какой-то миг возле этих двоих: Маяковскому сотрудник ЧК Агранов подарил пистолет, прямо намекая на необходимость использовать оружие по назначению, Есенин находился в неразмыкаемых объятьях Черного Человека, о чем признавался поэтически и внелитературно, то есть отдавал отчет в собственной обреченности.
У каждого из ушедших был весомый и серьезный мотив срежиссированного финала, была болезненная и оправданная причина отчаянного поступка — затравливание, намеренное сживание со свету (опять маячит пример Оскара Уайльда), искреннее и намеренное нежелание и неумение общества принять не спрямленную, не сглаженную, метафорическую точку (и громаду) зрения вопиющих в пустыне безгласия оракулов. Уход в смерть — это выход из безвыходности, когда нет (или не видишь) шансов найти лазейку для продолжения бытия, маршруты перекрыты и ведут в никуда. В случае Цветаевой беспросветность очевидна: не на что жить, предлагают (вынуждают) стать осведомительницей, доносчицей, близкие брошены в тюрьму, сыну Муру несоциализированная мать в зарегламентированной державе — бремя и проклятие, загнана в угол, продолжать влачить планиду означает: быть скомпрометированной — перед сыном, немногими приверженцами, перед будущим и самой собой…
На чьей стороне истина? — спросим себя (на манер живописца Николая Ге) — на стороне нарушившей божественную заповедь несамоубийства страдалицы или на стороне топающих сапожищами загонщиков? Прозрачность отстоявшейся эпохи и удаленность от страшных минувших лет ответят: на стороне слабой, оказавшейся куда сильнее своих злобных трусоватых затравливателей жертвы, она морально выше пошлых ничтожеств, исполнивших волю злых сил, нравственно превосходит палачей (и Христос выше синедриона и римского наместника, выше толпы, скандирующей: «Распни!», при этом берет искупление общечеловеческих грехов на себя).
Единичные праведники искупают всехние грехи, не осознавая своего призвания и предназначения, остальным — из подсовываемых жизнью исторических аналогий, из книг и досужих разговоров — известны жития праведников и анафемы христопродавцам, по сей день повторяются запечатленные на ветхозаветных и новозаветных скрижалях и в шекспировских текстах коллизии и характеры, но не соотносим себя с иудами, понтиями пилатами, мессиями, апостолами…
Озарение сопрягает взорванного Диму Холодова и зарезанного царевича Дмитрия. Человечество обречено повторять ошибки, пока урок не будет усвоен.
