тестовый баннер под заглавное изображение
Дедушка брел под зонтом, Максим был в плаще, который ему недавно купили, и казался себе озабоченно взрослым. Они направлялись к четырехэтажному казенно-аккуратному зданию с металлическим козырьком над входными ступенями.
Внутри, в холле, где электричество почему-то не включали, стояли неуклюже сколоченные кадки с фикусами, листья глянцево блестели. Дневной пасмурный свет, вернее, вечерний полумрак лился в окна с улицы. Вошедшие оставляли на кафельном, в буро-белую шашечку, полу влажные следы.
У попавшейся навстречу нянечки, она несла ведро и швабру, спросили о директоре.
— В отпуске, — сказала она.
— А с кем говорить по поводу похорон?
— Былеевой, что ли? — оказалась в курсе нянечка. — К коменданту, вон его кабинет.
Маленькую комнатушку делил пополам письменный стол, тут было еще непрогляднее. За столом, спиной к окну, сидел мужчина в военном кителе без погон и со стоячим воротником, тускло и призрачно поблескивали латунные пуговицы.
— Слушаю, — устало сказал он. Разглядеть выражение лица не представлялось возможным.
— Насчет Былеевой, — сказал дедушка вполголоса и сделал шаг вперед. — Я ее брат.
— Ага, — отозвался комендант. — Мы вопросом еще не занимались.
— У нас в семье, так сказать, ритуал, обычай захоронения…
Комендант не проявил интереса.
— Садитесь, чего встали? — предложил он.
Дедушка опустился на краешек стула, стоявшего напротив стола, Максим продвинулся поглубже в каморку и садиться не стал.
— Я бы хотел музыку, — сказал дед. — Шопен или Чайковский. Она любила музыку.
— Не возражаю, — ответил комендант.
— Очень вам благодарен…
— Не за что, — кажется, улыбнулся комендант. — Конечно, раз любила, надо уважить.
— И еще… — дедушка вымолвил неуверенно. — Можно белый гроб?
— Почему белый? — удивился комендант и выжидательно замолчал.
— Она никогда не была замужем.
— Да что вы говорите! — воскликнул комендант.
— Да, Христова невеста, — сказал дед.
Комендант кивнул.
— И цветочков побольше, ладно? — покряхтывая, дедушка поднялся.
Повисла пауза.
— Цветочков… Цветочков… В каком смысле? Что значит «цветочков»? — возможно, то была не продолжавшаяся улыбка, а гримаса.
— Ну… Вы сделаете это?
— Мы? — комендант изумился. — Я думал, берете на себя… А вы хотите взвалить на нас… Сразу надо предупреждать, — комендант не скрывал раздражения. — У нас не предусмотрены цветы и музыка. Мы вообще не должны… Она не у нас, а в больнице умерла.
— Она прикреплена к вашему дому престарелых… — твердо сказал дед.
— И что? Сделаем то, что должны, — заканчивая разговор, сухо бросил комендант. — Остальным занимайтесь сами.
Максим отвернулся к стенду, висевшему на стене, — неумело вырезанные из журналов и наклеенные на лист ватмана фотографии. Ему было стыдно за этот торг.
Комендант направил их к завхозу, тот имел вид озабоченный, хмурый, затрапезный. Небольшого росточка, в измятом черном костюме и серой рубашке, он, разговаривая, отводил глаза в сторону и стоял к посетителям бочком.
— Ничего пока сказать не могу. Ни какой день, ни где. У нас дел хватает, а с похоронами всегда морока.
Дедушка внезапно сдал на попятный:
— Гроб — ладно, пусть не белый, но музыку я бы непременно хотел.
Максим влез неуклюже и необъяснимо, неожиданно для себя самого:
— Ничего от вас не требуется. Сами похороним.
Завхоз обратил к нему сморщенное, похожее на кукиш лицо, заговорил уважительно.
— Сами? Вот это верно! А то неизвестно что получиться может, — воодушевленно затараторил он. — Замечательно, если сами…
Домой ехали на метро. Бабушка ждала с обедом. Дедушка, поначалу сникший, выправился, держался молодцом.
— Максим хорошо сказал, — хвалил он внука перед бабушкой. — Возьмем на себя!
После обеда Максим ушел в комнату родителей. Из-за стены доносились голоса. Бабушкин — сварливый:
— Их прямая обязанность. Вся ее пенсия уходила в этот дом. Она была на их обеспечении. Пусть доведут до конца. У нас лишних денег нет.
И дедушкин — оправдывающийся:
— Она мне сестра. Пойми… Она еще дышала, когда мы приехали. Умерла при нас. Прямо из больницы мы туда поспешили…
На другой день снова наведались в богадельню. Манера обращения и голос завхоза, едва сказали ему, что опрометчиво поторопились, резко изменились.
— Как так? Вы сошли с ума! — грубо, не скрывая злости, обрушился на них завхоз. — Не успеем. Хоронить пора, а у нас — ни гроба, ни места на кладбище.
— Место на кладбище имеется, — дедушка говорил виновато, непонятно почему оправдывался. — Очень вас прошу заняться этим.
— Сбрендил, сбрендил старик! — продолжал восклицать завхоз. — К субботе точно не успеем.
— Давайте к понедельнику, — примирительно сказал дедушка. Неподвижной своей статью подтверждал неколебимую настойчивую непреклонность.
Чувствуя его твердость, завхоз сбавил ярость:
— Ладно. Попытаемся. Понимаю: у вас горе…
— И еще… — осмелел дедушка. — Нельзя ли все-таки… Я прошу о любезности… Сестра никогда не была замужем. Можно белый гроб?
— Опять?! Еще чего! — взорвался наглец. — Сами бегайте, ищите белый…
Максиму хотелось закричать, зажать уши, спросить, почему дедушка позволяет так с собой разговаривать. Было безмерно жалко дедушку. Мало того что переживает потерю сестры, так еще и вынужден терпеть унижения. Оскорбительно, когда говорят: «Гроб будет — самый дешевый. Исходя из сметы». С издевкой и нажимом говорят, глумясь и пользуясь неуязвимостью официальной позиции, дескать: вы качаете права, а у нас свои правила, ничего не добьетесь, получите то, что предложим. «Хотели нас объегорить — расхлебывайте».
Как же он негодовал! На равнодушных завхозов и комендантов, на жестоких медсестер. Лучше бы представили, какими сами в старости будут и какого внимания и ухода удостоятся. Уронили беспомощную старуху на пол в душевой, ухмылялись-кривлялись, наверное, а она стонала от боли — в ее-то возрасте, с ее-то увечьем, учинили повторный перелом больной ноги. Из-за них, из-за халатного, злобного, пренебрежительного обращения умиравшая рыдала. «Заберите меня отсюда, — жаловалась, когда приезжали ее навестить, — меня здесь бьют». Сердце рвалось. Но куда забрать? У мамы, отца и Максима — одна комната, у деда и бабушки — вторая клетушка. Так распорядились в исполкоме, когда выселяли семью из подвальной квартиры.
Детство провел рядом с праведницей, мученицей, жизнь ее не сложилась, не задалась: не познала гармонии материнства, телесной любви. Покалеченная нога отняла шанс на счастливый брак, да еще грянула революция — исторический катаклизм перебаламутил, перемешал классы, общества и сословия. Лишилась любимой работы в церковно-приходской школе — занятий грамотой с малыми детишками. Пенсию не хотели назначать, дедушка хлопотал, дали минимальную. Но и в наставшей тяжелой доле не соприкоснулась с грехом, с физической грязью бытия — не озлобилась. Смиренно и терпеливо несла свой крест… Небеса отказали ей в снисхождении, сама нашла счастье — в сотворении добра для окружающих.
Деду не повезло с женой, не было в ней заботливой доброты, о брате пеклась увечная сестра. По настоянию злой половины отдали покалеченную старуху в казенный дом. Дедушка ездил к сестре раз в месяц. Иногда чаще. Иногда брал с собой Максима. Может ли быть случайным, что, навещая столь редко, застали момент смерти? Приехали, расположились на стульях возле пропахшей мочой постели — некому следить за чистотой и менять простыни! — дедушка достал из сумки гостинцы.
— Дышит? — спросил дед, склонившись над сестрой. И, успокоившись, констатировал: — Дышит.
А через мгновение насторожился:
— Умерла?..
Шли по мокрым дорожкам к метро.
Глядя на раскачиваемые ветром деревья, на летающих от дома к дому ворон и голубей, Максим думал, и мысль терзала: защитить от произвола могут и обязаны только близкие, надеяться на посторонних нельзя.
На дедушку Максим долго сердился: избавился от сестры, спихнул с себя заботы. Считал деда черствым и скаредным. Пока не повзрослел и сам не столкнулся с нуждой и бедами. Тогда понял: порой по необходимости приходится быть суровым, экономить — даже на чувствах.
Но моцартовский реквием в крематории дедушка все-таки заказал.
